«За други своя». Памяти Праведника Мира Алексея Глаголева

Хочу поклониться светлой Памяти человека, чьи записи публикуются ниже. В день рождения отца Алексея Глаголева,   протоиерея, священнослужителя Русской православной церкви, Праведника мира.

Алексей — сын священника Александра Глаголева, протовостоявшего киевскому погрому 1905 года и написавшего заключение по делу Менделя Бейлиса, в котором категорически было заявлено о том, что закон Моисея из Ветхого Завета запрещает пролитие человеческой крови и употребление её в пищу. И его заявление стало немаловажным аргументом в защиту Бейлиса. Александра не стало в 1937 году в Лукьяновской тюрьме, во время допросов…

У такого отца вырос достойный сын. На этой фотографии Александр Глаголев с сыном и его семьей.

Мне жаль, что когда я жила в Киеве, не знала ничего об этой семье. А ведь мой дом находился в нескольких десятков шагов от дома Глаголева на Боричевом току. И он даже служил во Фроловском монастыре, рядом с которым находился мой детский сад. А потом я росла и училась в школе на том же Подоле.

Но в советские годы разве кого-то могла заинтересовать судьба священника. Мне не пришлось слышать это имя тогда…

Короткая информация:

«Алексей Глаголев окончил с отличием Киевскую 3-ю гимназию. С 1919 года учился в Киевской духовной академии, которую окончил в 1923 году. В этот период академия функционировала неофициально, так как была закрыта большевистскими властями. В 1926 году женился на Татьяне Павловне, урождённой Булашевич, дочери сахарозаводчика — они вместе входили в состав общины киевского священника Анатолия Жураковского. Дети: Магдалина (р. 1926), Николай (р. 1928), Мария (р. 1943).

7 мая 1932 Алексей Глаголев был арестован по обвинении в контрреволюционной деятельности, через неделю освобождён из-за отсутствия доказательств, но лишён избирательных прав как сын «служителя культа». Работал бетонщиком, сторожем детского сада, весовщиком на Фруктоварочном заводе. В 1936 поступил на физико-математический факультет Киевского педагогического института, который окончил в 1940. 

Во время нацистской оккупации Киева участвовал вместе с членами своей семьи в спасении евреев — прятал их в своём жилище (церковном полуподвале) и в домах, относившихся к приходу Покровской церкви.Среди спасённых была и русская семья подполковника Красной армии — его жена и шестеро детей.

В 1943 служил в бв Покровском монастыре. Осенью 1943 был задержан немецкими властями, дважды избит и вместе с сыном отправлен в Германию, но сумел бежать. После войны продолжал служить в Покровской церкви вплоть до её закрытия в 1960, руководил её ремонтом. Затем служил в Крестовоздвиженской церкви и во Флоровском монастыре. Последние пять лет своей жизни являлся вторым священником в церкви Покрова Божией Матери на Соломенке. В конце жизни был тяжело болен, дали знать себя побои нацистов,   перенёс несколько внутриполостных операций. Умер в 1972 году.

А воспоминаниями Алексея Александровича хочется поделиться отдельно:

«28 сентября 1941 года на всех перекрестках Киева появился приказ о том, что «…всі жиди міста Києва повинні з’явитися 29 вересня, о З годині ранку, на Дегтярівську вулицю коло жидівського кладовища». Предлагалось взять с собой ценные вещи и теплую одежду. Было объявлено, что не только не подчинившиеся этому приказу евреи, но и все лица, осмелившиеся их укрывать, будут расстреляны. Ужас охватил сердца людей – не только тех, к кому непосредственно относился этот приказ, но и всех, в ком сохранилось хоть какое-то человеческое чувство.
Никто не знал, что именно ждет евреев, но ясно было: ничего доброго ждать не приходится. Одно уже назначение еврейского кладбища местом сбора и полное умолчание о том, брать ли с собой какой-нибудь запас пищи, не предвещали ничего хорошего. Обреченные то впадали в полное отчаяние, то, как утопающие, хватались за соломинку, питая слабую надежду, что к еврейскому кладбищу будут поданы железнодорожные составы, на которых их увезут куда-то из города.
Изгнание, тяжелые работы, даже концлагерь – все это не казалось таким страшным, как насильственная смерть, ибо «dum spiro, spеro» – пока дышу, надеюсь. Пока человек дышит, в нем теплится надежда на избавление от этой неволи, на спасение и своей жизни, и жизни своих детей и близких.

Идти же на расстрел самим, да еще своими руками нести или вести туда же собственных детей и видеть перед смертью, как их оторвут от матери и будут убивать на твоих глазах – эта мысль была настолько ужасна, что каждый гнал ее поскорее прочь. Boт почему всем хотелось верить, что евреев ждет только высылка из города, больше ничего. Но верилось плохо, и эти сутки зловещей неизвестности были так нестерпимо мучительны и страшны, что во всех концах города стоял дикий предсмертный вопль ожидающих своей гибели людей.
После ужасной ночи наступило еще более мрачное утро.
По направлению к еврейскому кладбищу, повинуясь немецкому приказу, потянулись непрерывным потоком десятки тысяч евреев. Здесь были и цветущие, здоровые юноши и девушки, и сгорбленные, дряхлые старики, и полные сил мужчины, и слабые перепуганные женщины, и дети всех возрастов, даже грудные младенцы.
И все эти люди стекались с разных концов города малыми ручейками в один огромный, нескончаемый поток, устремленный к еврейскому кладбищу.
Потрясающее (нет, сотрясающее человеческую душу!) было зрелище…
Что делать? Как предотвратить готовящееся зло? Эти вопросы роились в измученной голове. И вдруг ко мне через общих знакомых обратилась одна несчастная женщина, умоляя спасти ее и ее ребенка. Это была Изабелла Наумовна, урожденная Миркина, дочь очень известного в Киеве зубного врача.

Она надеялась, что если я походатайствую за нее перед городским головой и засвидетельствую, что она замужем за русским, то ей дадут право не подчиниться немецкому приказу от 28 сентября. Я сейчас же написал письмо, и моя жена побежала с ним в городскую управу. Все мы надеялись, что городской голова посчитается с моей просьбой, поверив свидетельству сына уважаемого им профессора протоиерея Глаголева, в приходе которого он родился и прожил всю свою жизнь. Но из этого ровно ничего не вышло. Бывший тогда городским головой профессор Оглоблин вышел в приемную бледный и растерянный и сказал, что, к сожалению, он ничего не может сделать, так как немецкие власти заявили ему, что еврейский вопрос – личное дело немцев и украинским властям они не дают никакого права в него вмешиваться. Попасть же к кому-либо из представителей немецкой власти не оказалось никакой возможности, так как в этот день все двери были наглухо закрыты.

Лишившись последней надежды получить право на легальное существование, Изабелла Наумовна бросилась догонять свою семью, чтобы разделить с ней общую участь, но ни отца, ни сестры, ни мачехи в условленном месте возле кладбища уже не оказалось, да и многих уже не оказалось – все они уже перешагнули за ту грань, из-за которой никому нет возврата, ибо, как мы впоследствии узнали, в этот день и в последующие дни в Бабьем Яру, что за еврейским кладбищем, были зверски расстреляны более 70 тысяч евреев.
Несчастных ставили над обрывом, расстреливали из пулеметов и засыпали землей не только убитых, но и еще живых. По другим сведениям, взрослых убивали током, а детей просто бросали в яму и засыпали живьем.
Уже в начале первого дня многим евреям стало ясно, что никаких эшелонов нет и что их гонят прямо «на убой».
Страшные слухи быстро распространились среди собравшихся у еврейского кладбища, а оттуда по всему городу и заставили всех содрогнуться от ужаса. Говорят, что многие в ожидании своей участи сходили с ума и тут же, у стен кладбища, принимались танцевать или хохотать безумным смехом. Некоторые предпочли сами наложить на себя руки. Многие стали искать убежища в церкви, умоляя священников поскорее крестить их вместе с детьми, и этим спастись от смерти, на которую они обрекались как евреи. И некоторые действительно крестились, но это их не спасло, так как немцы считали, что, и будучи крещенными, они остаются все равно евреями и не заслуживают лучшей участи.
Был уже вечер, когда Изабелла Наумовна вторично подошла к еврейскому кладбищу. Вдруг какая-то женщина окликнула ее: «Куди ви?! Не йдіть туди, не йдіть, бо не вернетесь!..»
Поздно вечером, совершенно разбитая, она добралась до квартиры, где жили мать и сестра мужа. Но что же было делать дальше? В этом доме и дворник, и все жильцы знали, что она еврейка. Оставаться здесь – значило погибнуть и погубить других. И вот опять родственники Изабеллы Наумовны обратились к нам, умоляя спасти ее. Мы с женой не спали всю ночь, мучаясь и безрезультатно ища способа для ее спасения. Какие же мы христиане, если оттолкнем несчастную, с таким упованием простирающую к нам руки и умоляющую о помощи?
И вдруг жене моей пришла в голову отчаянная мисль – отдать Изабелле Наумовне свой паспорт и метрическое свидетельство о крещении и с этими русскими документами отправить ее в село к знакомым крестьянам.
Это было, конечно, очень страшно и трудноосуществимо. Понятно, какой опасности подвергалась моя жена, оставаясь без паспорта в такое тревожное время, когда немцы в каждом жителе Киева видели беглого еврея. Кроме того, на паспорт вместо фотографиии моей жены надо было наклеить фотографию Изабеллы Наумовны из ее паспорта. Возможно ли это? Но я твердо надеялся, что Бог нам поможет в этом добром деле. Так оно и случилось. К счастью, паспорт моей жены во время бывшего у нас в доме пожара был залит водой и пришел в такое состояние, что печать на нем расплылась и сделалась совершенно неясной. Это и дало возможность, подмочив фотографию Изабеллы Наумовны, наклеить ее на место прежней.
Рано утром жена побежала разыскивать Изабеллу Наумовну, которую мы никогда в жизни еще не видели. Она нашла ее в кладовке под лестницей, замаскированную дровами, где та оплакивала гибель своего отца, любимой сестры и мачехи и ежесекундно ждала такой же участи для себя и своей дочери. Можно себе представить, как она обрадовалась неожиданному приходу моей жены с русскими документами. Вечером она отправилась на Злодиевку, где и прожила у крестьян два месяца.

В этот период жена моя чуть не поплатилась жизнью за свой отчаянный поступок. Ходившие по квартирам с целью реквизиции гестаповцы потребовали у нее паспорт и, когда его не оказалось, заявили, что отведут жену мою в гестапо как подозрительную личность. А уж из гестапо редко кто возвращался домой. Едва-едва удалось их упросить оставить жену в покое, удостоверив свидетельскими показаниями ее личность.
В то время, как подлинная Татьяна Павловна Глаголева подвергалась в Киеве таким опасностям, новоявленная Татьяна Павловна довольно мирно проживала в 50 километрах от Киева в селе Злодиевка на правом берегу Днепра.
Но, к сожалению, месяца через полтора после ее поселения здесь сельские власти стали поглядывать на нее с некоторым подозрением и наводить о ней справки у живущих по соседству крестьян. В этом не было ничего удивительного, так как городская женщина, поселившаяся вдруг, ни с того ни с сего, без всякого дела в крестьянской хате, да еще не летом, когда в Злодиевке поселяется множество дачников, а глубокой осенью, когда все оттуда разъезжаются, несомненно должна была производить странное впечатление. Кончилось тем, что Изабеллу Наумовну вызвали в сельраду для установления ее личности.
Кое-как выпутавшись из этой неприятности, Изабелла Наумовна поспешно бежала в Киев и поздно вечером 29 ноября явилась вдруг к нам как снег на голову. С этого момента она, а затем и ее десятилетняя дочь Ирочка поселились у нас под видом родственниц и в течение двух лет никуда от нас не уходили. Мы всюду странствовали вместе.
Прятать их приходилось и у себя в квартире, и на церковной колокольне. Задача была очень трудная, так как надо было скрывать Изабеллу Наумовну не только как еврейку, но и как женщину, подлежавшую по своему возрасту отправке в Германию или мобилизации на постройку мостов и дорог, что было бы для нее гибелью, так как, во-первых, ее расстроенное здоровье не выдержало бы тяжелых работ, а во-вторых, там мог встретиться кто-нибудь из прежних знакомых и выдать ее, даже против своей воли, одним неосторожным восклицанием.

Кроме Изабеллы Наумовны Миркиной и ее дочки Ирочки нам удалось спасти еще нескольких евреев. К числу таких относятся Полина Давыдовна Шевелева и ее мать, Евгения Акимовна Шевелева. Полина Давыдовна, молодая женщина 28 лет, была замужем за украинцем Дмитрием Лукичом Пасичным; жили они в большом доме под № 63 по улице Саксаганского. Здесь их и настиг роковой приказ от 28 сентября. Сразу почуяв недоброе, Дмитрий Лукич Пасичный решил, что спешить на еврейское кладбище его жене и теще особенно нечего, и, заперев их в квартире, отправился на разведку.

Он явился в назначенный для евреев час на Лукьяновку и в своих изысканиях зашел так далеко,что был задержан и чуть сам не погиб вместе с евреями. Едва-едва удалось ему оттуда вырваться.

Ему стало ясно, что отправить жену и тещу на еврейское кладбище — значит отправить их на расстрел, и он решил во что бы то ни стало укрыть их от немцев. Это было очень трудно, так как в доме знали, что они еврейки.

Каждую минуту в квартиру могли ворваться немцы и увести бедных женщин на расстрел. Такой ужасный конец был уделом многих, забившихся в смертельном страхе куда-нибудь в подвал; их находили там и беспощадно гнали на смерть в Бабий Яр. Бедный Пасичный ломал голову, ища хоть какого-нибудь выхода из создавшегося безнадежного положения. Необходимо было как можно скорее вывести измученных женщин из их тягостного заточения, где они ни одной секунды не были гарантированы от смерти.

К счастью, Пасичный встретил жену моего брата, певицу Марию Ивановну Егоричеву, которая работала раньше с его женой. Она посоветовала ему обратиться за помощью ко мне, обьяснив, что я — сын покойного профессора-гебраиста о.Александра (Глаголева), который в течение своей тридцатипятилетней снященнической и профессорской деятельности всегда выступал на защиту угнетенных и невинно осужденных людей, независимо от их национальности и от того, к какому вероисповеданию они принадлежат. Она рассказала, как в 1905 году во время еврейского погрома отец мой, несмотря на свой мягкий и даже робкий с виду характер, не побоялся выйти во главе крестного хода навстречу разъяренной толпе, убеждая ее прекратить свое злое, нехристианское дело; а в 1913 году, когда его назначили экспертом по делу Бейлиса, выступил в защиту евреев от возводимой на них клеветы — обвинения в ритуальных убийствах.

Мария Ивановна высказала надежду, что я буду верен тем принципам, в которых воспитывал нас отец, и сделаю все возможное, чтобы спасти обреченных женщин. Я перерыл все уцелевшие в бумагах моего отца обрывки старых церковных записей и, к счастью, нашел бланк давно уже отмененного и потерявшего силу гражданского акта — свидетельства о крещении. На этом бланке и была написана метрическая выписка о крещении Пелагеи Даниловны Шевелевой, родившейся в 1913 году от православных родителей. Гербовую марку для этого свидетельства достал сам Пасичный, отклеив ее от старого документа, выданного в свое время какому-то зубному врачу и дававшего ему право на открытие зубного кабинета.

К сожалению, год выпуска этой марки совершенно не соответствовал году, значившемуся на выданном Полине Давыдовне свидетельстве о крещении. С этим весьма сомнительным документом Полина Давыдовна с матерью были тайком приведены в церковную усадьбу и помещены в маленьком домике под № 6 по Покровской улице, который находился в ведении нашей церковной общины. Этот уединенный домик, расположенный в глубине сада, был построен в 1909 году для моего отца, настоятеля Добро-Никольской церкви. Здесь я прожил с восьми до двадцати девяти лет: рос, учился, женился. Здесь родились мои старшие дети. И когда (после тринадцатилетнего отсутствия) я вновь перешагнул порог этого домика, мне захотелось, чтобы он, в память о моем покойном отце, послужил каким-либо хорошим целям. Вот в нем-то и удалось укрыть от рук убийц Полину Давыдовну и ее мать.

Во всех действиях, направленных на дело спасения Изабеллы Наумовны с дочерью и Полины Давыдовны с ее матерью, помогал мне мой друг Александр Григорьевич Горбовский. Он, не желая работать у немцев, оставил свою прежнюю работу в Академии наук и числился у меня управляющим церковными домами, что давало ему инициальное положение во время немецкой оккупации. Этот человек, рискуя жизнью, сделал много добра людям, поставленным немцами вне закона. Он знал, что я скрываю в церковных домах евреев, и не только не препятствовал, но всячески способствовал этому. Он не подавал сведений о лицах, подлежащих отправке в Германию или на местные непосильные работы. А таких жильцов у нас в усадьбе кроме Изабеллы Наумовны и Полины Давыдовны было еще около десяти. Правда, им не угрожала смерть в Бабьем Яру как евреям, но их могли угнать в Германию.

Не раз бывали чрезвычайно острые моменты, когда казалось, что нашему управдому не сносить головы, но он оставался верен своим принципам: во что бы то ни стало защитить от немцев своих подопечных.

Особенно трудно было уберечь детей и подростков, которые постоянно напрочь забывали об осторожности и по своему [детскому]легкомыслию, казалось, делали все, чтобы погибнуть.

— Рита! Да ведь тебя же схватили на работе и отправили в Германию! Пойми же, наконец, что ты сейчас в Германии: Штутгарте или, по крайней мере, в Кенигсберге. Так все думают, и никто не должен знать, что ты соскочила в Боярке с поезда и прячешься у нас на колокольне. А ты, Ира? Да ведь ты же, по официальным сведениям, лежишь сейчас чуть ли не на смертном одре! А ты о чем думаешь, Юра? Помни, что тебя нет в Киеве!

Так восклицал в тревоге управдом, а Рита, Юра и Ира, вырвавшись из своего вынужденного уединения и бездействия, совершенно впадали в детство и, собрав целую ораву себе подобных, с грохотом катали друг друга в тачке по старым чугунным плитам церковного двора или играли в волейбол, поднимая при этом страшный шум и визг. И это все на церковном дворе,  а напротив, в школе, размещался немецкий госпиталь, перед которым неизменно стоял немецкий караул.

— Дети! Вы когда-нибудь читали “Хижину дяди Тома” Бичер Стоу?

— Нет! — беззаботно отвечали тоненькие голоса.

— Очень жаль! Вы бы тогда поняли, что находитесь и положении Элизы и других  негров, за которыми гонятся разъяренные работорговцы!

Теперь, когда все это в прошлом, можно представить, насколько велика была опасность и какой самый настоящий подвиг совершал Александр Григорьевич Горбовский, числившийся управдомом при Покровской церкви.

Но рассказывать о всех наших удачных и неудачных попытках спасти тех или иных людей от немцев — слишком долго.

Упомяну еще только о семье Николая Георгиевича Гермайзе.

Это была семья еврейского происхождения, но еще при царском правительстве родители Николая Георгиевича со всеми своими детьми приняли православие и с тех пор перестали считать себя евреями. Жена Гермайзе перед вступлением в брак тоже крестилась. Сын их Юра, чрезвычайно одаренный, живой семнадцатилетний маль­чик, студент мединститута, даже, кажется, не подозревал, что он из евреев. Все они по паспорту числились украинцами, но если Юру еще кое-как можно было принять за такового, то родители его имели настолько ярко выраженный семитический тип, что сердце сжималось от ужаса зa них — ведь ясно было, что первый же встречный немец сразу заподозрит их в том, что они евреи, и они погибнут. Так это и случилось. Через несколько дней после массового избиения евреев в Бабьем Яру к нам прибежал знакомый студент-медик и сообщил, что его товарищ по институту, Юра Гермайзе вместе со своим отцом задержан на пункте, где должны были проходить регистрацию вес мужчины города Киева. Несчастных обвинили в том, что они евреи, и стали беспощадно избивать.

Необходимо было как можно скорее дать знать Юриной матери о случившемся и, захватив метрическое свидетельство о крещении Юры и церковное брачное свидетельство родителей, доставить их на регистрационный пункт и туда же привести побольше людей, которые засвидетельствовали бы, что Николай Георгиевич и Юра не евреи. Дочь моя побежала в Нестеровский переулок, где жили Гермайзе, а мы с женой — в ту школу, где Николай Георгиевич в течение многих лет преподавал математику, чтобы призвать на помощь в качестве свидетелей его сослуживцев.

Мы бежали быстро, но события совершались еще быстрее. Прибежавшие на помощь с необходимыми документами соседи Гермайзе видели только, как отца с сыном вывели из здания и, усадив в автомобиль, увезли в сторону Бабьего Яра, причем Юра был ужасно бледен и едва держался на ногах, а Николай Георгиевич так обезображен побоями, что глаза его были залиты кровыо и совершенно вылезли из орбит. Он шел, как слепой, спотыкаясь и не узнавая ни людей, ни дороги. Когда мы с сослуживцами Гермайзе вбежали на пункт, задержанных уже увезли, и наши попытки добиться их возвращения и освобождения встречены были лишь прокляти­ями и угрозами.

Ясно было — они погибли, но надо было подумать о жене Гермайзе, Людмиле Борисовне. Несчастная, переходя от полного отчаяния к слабой надежде на то, что муж и сын, которых она любила до самозабвения, живы, каждую минуту ждала, что за ней придут. Мы пытались успокоить убитую горем женщину, поддерживая в ней веру в возвращение мужа и сына. Но совершившееся изменить уже нельзя было, однако следовало предотвратить новое несчастье, которое вот-вот могло случиться с бедной Людмилой Борисовной. Трудно описать, что переживала она в жуткие, бесконечно длинные октябрьские вечера и ночи в своей опустевшей квартире, оплакивая гибель сына и мужа и ожидая с часу на час в смертельной тоске такого же конца и для себя. Мы старались как можно чаще навещать Людмилу Борисовну, чтобы хоть сколько-нибудь ободрить ее, отвлечь от гнетущих мыслей и помочь разобраться в семейных документах. К сожалению, ее паспорт и церковное брачное свидетельство пропали вместе с сыном. Нашлось только студенческое удостоверение, выданное ей в свое время Высшими женскими курсами, в котором значилось, что она приняла перед вступлением в брак таинство крещения, при котором получила новое имя — Людмила, да еще кое-какие второстепенные документы.

Так проходили для Людмилы Борисовны полные мук дни и ночи. И вдруг ее соседи принесли нам ужасное известие, что она задержана как еврейка и уведена в гестапо.

Я сейчас же написал заявление, в котором доказывал, что Гермайзе не евреи, и умолял не губить ни в чем не повинную женщину. С этим письмом моя жена поспешила в гестапо, но там ее приняли так сурово, что у нее сразу же пропала всякая надежда на успех. Дальнейшие попытки освободить Людмилу Борисовну тоже ни к чему не привели.

Как потом выяснилось, ее морили голодом в течение пяти дней, а на шестой, вместе с другими задержанными по городу евреями, пытавшимися спастись, вывели во двор и собирались везти в Бабий Яр. Среди обреченных были и дети, которых тщетно пытались укрыть у себя русские родственники или соседи. Когда евреев начали уже погружать на машины, чтобы везти на расстрел, Людмила Борисовна вдруг увидела следователя, который ее допрашивал и отнесся к ней лучше других. И тут проснувшийся в ней инстинкт самосохранения вывел ее из того состояния оцепенения и безразличия ко всему, даже к предстоящей насильственной смерти, в которое она впала. Она бросилась к следователю и умоляла пощадить ее, потому что она совсем не еврейка, а украинка, и сказала, что подтвердить это может жена священника Глаголева, которая давно ее знает. Следователь записал наш адрес и отправил несчастную обратно в камеру. И вот к нам на квартиру явился сотрудник гестапо, отрекомендовался и начал допрашивать жену. Вел он себя возмутительно, терроризируя и всячески стараясь запугать мою жену. Наконец он заявил, что если она поручится, что Л. Б. Гермайзе не еврейка, та будет выпущена на свободу, но если при дальнейшем разборе дела выяснится, что это помазание ложное, то поплатится головой не только Гермайзе, но и моя жена. Положение было ужасное. Людмила Борисовна хоть и крещена, но еврейка, да и по внешнему виду трудно найти более ярко выраженный семитический тип. Да еще говорила она с сильным еврейским акцентом. От неосторожного показания могли погибнуть двое. Легче всего было  сказать: “Я не знаю”. Но это было равносильно подписанию смертного приговора Гермайзе. Утверждать, что она не еврейка, значило подписать смертный приговор себе. Это была невыносимая мука, но чувство долга и жалости взяло верх, и жена моя твердо заявила, что для нее даже и сомнения никакого не может быть в том, что Гермайзе русская, так как она и муж ее постоянно бывали в церкви, где служил мой отец, и просили отслужить панихиды и молебны, и это в советское время, когда никто их к этому принуждать не мог. Пригрозив еще раз моей жене за ложное поручитель­ство, сотрудник гестапо ушел, и в тот же лень Людмила Борисовна была выпущена на свободу, причем ей на руки была выдана справка о том, что она не еврейка, а украинка.

Это была большая радость. Людмила Борисовна возвратилась в свою ограблен­ную немцами квартиру. Она была такая измученная и страшная, что более походила на привидение, чем на живого человека. Дома ее ждал еще один удар: известие о том, что ее мать, старушка лет семидесяти, которая тоже не явилась 29 сентября на кладбище, а осталась в своей прежней квартире в Кияновском проулке, была там обнаружена немцами и отправлена в Бабий Яр, где ее расстреляли.

Одно было хорошо — то, что справка, полученная Людмилой Борисовной в гестапо, давала ей возможность показываться на улице да и даже чувствовать себя в большей безопасности. Я выдал ей церковную справку о том, что она православная по вероисповеданию и украинка по национальности.

Трудно передать все те слова благодарности, которыми встретила Людмила Борисовна мою жену при их черном свидании. Нам хотелось только одного, чтобы несчастную больше не мучили и не преследовали, но, к сожалению, с нашими желаниями мало считались, и спустя месяца три Людмилу Борисовну вторично увели в гестапо, где она и погибла. hа этот раз в гестапо вызвали  уже меня самого и угрожали расправиться со мной за то, что я, русский человек и православный священник, запятнал себя заступничеством за жидовку.

**

Все это было нестерпимо тяжело и гнусно, и поневоле приходила в голову парадоксальная мысль о том, что тем из евреев, которые беспрекословно подчинились приказу и были расстреляны немцами в первый день, еще повезло, так как они погибли сразу и шли на казнь, даже не зная, что их ожидает. Гораздо сильнее страдали те, кто, пережив утрату близких и страх непрерывного ожидания смерти, все же были пойманы и расстреляны. А таких оказалось немало. Часто, даже намного позже 29 сентября, можно было встретить на улице извозчика или просто двуколку, на которых везли, как ненужный ненавистный хлам, как падаль на свалку, каких-нибудь рас­слабленных стариков евреев или полумертвых от болезни и страха женщин и детей. Это отправляли еще не добитых евреев в Бабий Яр.

Мне известно, что в детские дома были посланы специальные комиссии для отбора еврейских детей, даже самых крохотных, для расстрела. Обреченными на смерть были обрезанные мальчики, так как тут уже, при всем желании, никакая админист­рация не могла скрыть их национальности.

Такие ужасы творили немцы с евреями на Украине…»

***

Рассказ Алексея Глаголева подтвердила Изабелла Миркина в своих записках, которые вошли в сборник воспоминаний и свидетельств «Черная Книга», собранный Ильей Эренбургом.

«….29 сентября (т.е. через 9 дней после захвата фашистской ордой Киева) на перекрестках города, на стенах и заборах появился приказ о том, что «…всi жиди мiста Киева мусять зголоситися 29 вересня, з 8 годины ранку на Дехтярiвськiй вулицi коло жидiвського кладовища».

Надлежало взять с собой теплую одежду, деньги и ценности. Приказ угрожал расстрелом всякому неявившемуся еврею и каждому нееврею, осмелившемуся укрыть евреев.

….Утром 29-го мои родные отправились в путь (последний!). Я проводила их несколько кварталов, а затем, по их настоянию, отправилась узнать, подлежу ли  явке я с дочерью. Мой муж – русский. …Я заходила в разные учреждения с целью добиться разрешения себе как жене русского на проживание в Киеве и чтобы узнать, куда же идут евреи. Конечно, никакого «разрешения» я не получила и ничего не узнала. Немцы всюду с угрожающим мрачным видом говорили: «Идите к кладбищу».

Очень скоро стало известно, что в Бабьем Яру 29-го и в ближайшие дни зверски погублено более 70 тысяч евреев.

Мои родственники по мужу обратились за советом о помощи к семье священника Алексея Александровича Глаголева…. Отец Алексей отправился хлопотать обо мне к профессору Оглоблину, бывшему тогда городским головой. Оглоблин знал нашу семью. Он, в свою очередь, обратился по этому вопросу к немецкому коменданту. Комендант указал ему на то, что вопрос о евреях подлежит исключительно компетенции немцев и они его решают, как им угодно. Положение мое было безвыходным. Прятаться у родных мужа – значило подвергать их угрозе расстрела. Жене о. Глаголева – Татьяне Павловне —  пришла в голову отчаянная мысль: отдать свой паспорт и метрическое свидетельство о крещении мне, Изабелле Наумовне Егорычевой – Миркиной. С этими документами мне посоветовали отправиться в село к знакомым крестьянам…. На паспорте, вместо фотокарточки Татьяны Павловны, нужно было поместить мою фотокарточку. К счастью, такая операция облегчалась тем, что паспорт по краям обгорел и был залит водой при гашении пожара, бывшего в квартире Глаголевых. Печать на нем была неясная и расплывчатая. Операция с заменой фотографии удалась…. В селе у знакомых крестьян я проживала под именем Глаголевой 8 месяцев.

….мое пребывание в с. Злодиевка было недолгим. Местные сельские власти стали поглядывать на меня с некоторым подозрением. Дело в том, что стали появляться партизаны и поэтому все «чужие» стали казаться подозрительными. Кончилось тем, что меня вызвали в сельуправу для установления личности. Кое-как выпутавшись из этой беды, я поспешно бежала в Киев. Поздно вечером я пришла к Глаголевым. С тех пор я и, несколько позже, моя 10-летняя дочь Ира поселились в семье священника Глаголева как родственницы. В течение двух лет мы никуда от них не уходили и всюду странствовали вместе с ними…. Кроме меня с дочерью, Глаголевы помогли еще нескольким евреям….»

**

В 1992 институт Яд ВаШем  объявил о присвоении почетного звания Праведников народов мира отцу Алексею, его супруге Татьяне Павловне, их дочери Магдалине. В 2001 это звание было присвоено и сыну  Николаю, который был связным между своими родителями и спасаемыми людьми.

Светлая Память этой семье!